Слушать радио
Смотреть радио
Создать радио
Анастасия Сечина: Когда мы говорим о явлении, то говорим в первую очередь о восприятии людьми информации, которая распространяется тем или иным способом. Владимир Георгиевич, вы говорили перед эфиром, что ваши пациенты с определенными психическими отклонениями о конце света не говорят и в него не верят.
Владимир Рюмин: Нет, не говорят и не верят.
Анастасия Сечина: А нормальные люди верят. Как так может быть?
Владимир Рюмин: На самом деле у наших пациентов есть очень важные конкретные проблемы. Им надо чувствовать себя лучше и снять конкретное состояние, как бы мы его ни называли. Поэтому они заняты очень серьезным делом, в котором мы им помогаем ежедневно, рука об руку, с разной позиции – лекарственной, психологической, информационной.
Анастасия Сечина: То есть их голова занята какими-то другими вещами?
Владимир Рюмин: Да, очень конкретными и важными для них. Для них важно именно их здоровье.
Анастасия Сечина: А значит ли это, что те люди, которые всерьез задумываются о конце света – им просто заняться нечем, у них нет тех проблем, которые бы занимали их голову?
Владимир Рюмин: Наверное, какая-то небольшая часть людей, которую я назвал праздно думающими, этим занимается. Мы с вами говорили перед эфиром, что есть понятие «стресс». Мы замусолили это слово, не знаем, что при стрессе изменяется характер общения. А ведь стресс – это не обязательно болезненное состояние, это приправа к жизни. Но, тем не менее, общение может меняться. Оно может увеличиваться, мы это часто видим на каких-нибудь демонстрациях, пикетах, такая гражданская активность. Чаще всего она не очень продуктивна и со временем угасает, потому что она основу-то имеет не ту, что нужно. То есть там нет таких витальных, больших политических потребностей для страны, региона. А часто мы не видим, общение затухает. А еще бывает, видоизменяется – это все тоталитарные секты, какие-то люди, которые уходят от проблем общения. Ладно бы человек куда-то уехал и занимался своими грядками, освободил квартиру, а он попадает в какие-то соединения. Я помню, несколько лет назад в подвале сидели все с каким-то…
Анастасия Сечина: Было дело, под землей. То есть изменение общения как симптом стресса, стресс как явление современной действительности. Как это связано с концом света?
Владимир Рюмин: Я уже говорил, что у нас как-то в культуре мы говорим «конец света» - это значит большая смерть. А у восточных народов, исповедующих, например, дзен-буддизм в разных ипостасях или все эти повторяющиеся современные восточные нации исповедуют малые смерти. Там понимается смерть как перерождение, фактически то, что мы бы назвали самоактуализацией, актуализацией духовной жизни на каком-то ином этапе. Пример – девушка выходит замуж, приятное событие. Но как только, простите, девушка с удовольствием беременеет – она будущая мама. Девушка исчезает, и рождается молодая мама, мадонна. Правда ведь, прекрасно? Никакого трагизма. А это получается малая смерть. Как замечательно у Пугачевой, великолепная песня: «Расставание – маленькая смерть». Когда я прочитал,
Анастасия Сечина: Сейчас выстраиваем это все в логическую цепочку. Каким образом мы можем отнести это к существующему в обществе восприятию информации, ведь информация о конце света, так или иначе, подогреваемая различными фильмами, СМИ, Интернетом…
Игорь Лазарев: Вообще массовой культурой.
Анастасия Сечина: …выливается в непосредственные действия, которые вообще-то могут в некой отдаленной перспективе разрушить жизнь. С другой стороны, они могут сделать человека и счастливым. Пример конкретных людей – продали квартиру в городе, купили жилье в сельской местности, уехали туда. Как все это соотносится? Вы говорите – стресс как явление современной действительности. На него наслаивается истерия на тему конца света. Как результат мы получаем эти конкретные выплески?
Владимир Рюмин: Как результат мы получаем возможную панику. Сейчас появилось такое состояние – тревожное или паническое расстройство. Это в рамках абсолютно нормального состояния, как форма внутреннего конфликта, «я боюсь». Очень много стало за последние 20 лет панических тревожных расстройств. По сути, выделяется большое количество адреналина, организм просто изнывает от этой тревоги. Средства массовой информации ведь верят – если человек говорит это по радио или телевидению, просто так не скажут, в газетах просто так не напишут. А тот, кто подогревает – это как верхушка айсберга, мы не знаем, возможно, с материальной, вполне прагматичной целью.
Анастасия Сечина: Мне вообще сложно представить, что у этого подогревания есть какая-то конкретная цель.
Игорь Лазарев: Разве что чтобы все на конкретный фильм сходили.
Анастасия Сечина: А вот это самое паническое тревожное расстройство почему стало типичным?
Владимир Рюмин: Наверное, потому, что общество стало очень тревожно.
Анастасия Сечина: А почему оно стало очень тревожным?
Владимир Рюмин: Потому что человек имеет какие-то потребности и ищет возможность их реализации. Когда он не находит этого, а ведь мотив – это всегда «я хочу есть, и я ищу столовую или кафе». Хочу есть – кафе нет. Появляется мощная тревога, она отвечает на вопрос «я не знаю, что делать!» У наших пациентов сейчас появляется несколько похорон подряд, я такого раньше не видел. Плюс увольнения, болезни детей, и все это в комплексе. А если там еще какие-то серьезные заболевания, мы представляем, пишут «помогите организовать лечение в Германии» - иногда с этим невозможно справиться. Получается, что в обществе обязательно есть носители этой тревожности. Но ведь у нас социальная психология в практическом отношении, на мой взгляд, развита в зачаточном состоянии. Это же надо изучать, выявлять. Я ни в коем случае не имею в виду агентов влияния, просто люди очень тревожны. Частично они обращаются к нам, частично начинают изменять характер общения и обходятся без нас. Где психотерапевты? Психотерапевтов и психологов достаточно мало, они все в центре. На местах, даже в миллионном городе, как Пермь, очень трудно. И потом, у нас нет привычки выяснять эти вещи. Когда такой человек попадает, мы выясняем, что, оказывается, он ищет ответ и не находит, даже не понимает, тревога ведь часто бессловесна.
Анастасия Сечина: Но раньше ведь для нас это не было типично.
Владимир Рюмин: Я думаю, раньше было другое. Посмотрите, было время, когда было море язвенной болезни с кровотечениями, 1950-1970е годы. У нас была гипертоническая болезнь, 1940-1960-е. Сейчас везде у нас эти заболевания и некоторые болезни кишечника относятся к так называемым психосоматическим, когда человек не может выразить это словесно, поплакать, запаниковать, чего-то делать, где-то собираться. Эта энергия ведь никуда не уходит, она абсорбируется на каком-то органе. Какой орган выбирается? По генетике, как болели родители, как они относились к аппетиту, чистоте. К чистоте – это кожа, к аппетиту – язва желудка и так далее. Получается, что канал реагирования был хуже. Чувствуете, к чему подвожу? С одной стороны, это плюс, что человек может выразить на психологическом уровне, не загоняя в соматику, во внутренние органы. Получается, что если он имеет этот канал, это благо. Но все определяется оптимумом, как минимум, так и максимум ничего не дает.
Анастасия Сечина: Что вы имеете в виду под каналом?
Владимир Рюмин: Никто не отменял, а сейчас все говорят о циркулировании определенной эмоциональной энергии. Мы как-то не привыкли говорить, но энергия…
Анастасия Сечина: Которая стала возможна благодаря, в том числе, средствам Интернета.
Игорь Лазарев: Сейчас и информация циркулирует гораздо быстрее.
Владимир Рюмин: А во-вторых эта энергия, которая циркулирует по Интернету, обязательно проецируется на какого-то человека, который использует и принимает эти услуги.
Анастасия Сечина: В общем, раньше случилась где-то какая-то беда, мы об этом бы не слыхивали. Сейчас она случается, мы об этом узнаем через 5 минут, начинаем думать, в голове прокручивать, повышаем собственный уровень стресса, в результате имеем то, что имеем.
Владимир Рюмин: А с многими вещами мы не можем справиться, возьмите полеты на самолетах. Когда ты садишься, ты только благословляешь летчика, погоду. Согласитесь, мы ведь ничего не можем. Когда я раньше часто летал со спортсменами, всегда называл: «Клинический, эксперимент начался, мы летим, слава богу, прилетели». Боятся же люди.
Анастасия Сечина: А потом на это дело наслаивается информация про конец света, это становится последним толчком. В принципе толчок мог бы быть какой угодно, так ведь? Для человека, который начал предпринимать какие-то действия, не обязательна нынешняя массовая истерия.
Владимир Рюмин: Безусловно, ведь если мы говорим грубо, термин «истерия» - это ведь извержение эмоционального потока, истечение больших эмоций. А эмоции очень энергоемкие, мы можем покраснеть от тревоги, вспотеть от испуга. Я не говорю о какой-то космической, это наша энергия обмена веществ, мы раскачиваем лодку, как говорил Михаил Сергеевич.
Анастасия Сечина: Если изменение общения спроецировать на тематику конца света, то что мы получаем? Увеличение общения – в пример можно привести американские группы, которые собираются, покупают бункеры за бешеные деньги, формируют провизию, общаются между собой. Чем отличается такая группировка от, не знаю, какой-нибудь партии?
Владимир Рюмин: Как явление – немногим или ничем. Но там другая культуральность, вы же знаете понятие ментальности, образ мышления. Там они это делают. У нас это как-то по-другому, вместо бункеров овощные ямы.
Анастасия Сечина: Это другой тип изменения общения, когда ты, наоборот, уезжаешь от людей. И третий вариант, когда извращается.
Владимир Рюмин: Это когда какие-то тоталитарные секты.
Анастасия Сечина: А почему изменение общения является симптомом стресса? Почему это требуется человеку при стрессе?
Владимир Рюмин: На самом деле человек социальное существо, не только биологическое. Поэтому первый этап – реагируют наши внутренние органы, вегетативная нервная система, сердцебиение, адреналин выбрасывается, человек дрожит, может бежать, нападать, куда-то прятаться. У некоторых этим все ограничивается, но сейчас мы говорим о хроническом стрессе. Он как радиоактивная пыль, понимаете? Я сейчас езжу по краю и читаю лекции «Стресс и его маски», агрессивная, психосоматическая маска. Говорят: «Я всегда опознаю стресс». Нет, он хронически подтачивает. Тогда включается следующий, социальный, уровень. Это, звучит очень непривычно, как далеко зашедший хронический эмоциональный стресс. Сейчас из общего стресса выделяют именно эмоциональный. На первых этапах это внутренние органы, а на каких-то дальнейших срабатывает именно общение, потому что человек социальное существо, ему надо хоть как-то выплеснуть. Это такая закономерность.
Игорь Лазарев: То есть это своеобразная защитная реакция?
Владимир Рюмин: Конечно, компенсаторная реакция, и главное, какова ее мера. Как Павлов говорил, мера компенсации и мера полома, насколько это оптимально. Если это никому не мешает, прекрасно. Если это отвлекает от работы, приводит к скупанию соли, спичек, самые примитивные формы – наверное, с этим надо как-то работать. Я не сказал «бороться», не люблю этого слова. Знаете, о чем я думаю? Если мы запустили в оборот «конец света», может быть, надо было устраивать какие-то дискуссии социологов, психологов, педагогов, религиоведов, чтобы мы рассмотрели это явление мультикультурально, со всех сторон. Тогда бы мы уравновесили вектор, который у людей – конец, страх. Мы бы рассказали – колесо сансары, малых смертей, что это благо…
Анастасия Сечина: …и вообще-то повод задуматься, что мы делаем.
Владимир Рюмин: Это повод работать над собой, но это трудно, в одиночку невозможно.
Анастасия Сечина: Виталий по ICQ пишет: «Не хватает нам здорового фатализма, боятся чего-то неотвратимого как раз те, кто привык держать всю свою жизнь под контролем». Те, у которых все зажато.
Владимир Рюмин: Так называемых перфекционистов.
Анастасия Сечина: И такая штуковина их способна выбить из колеи.
Владимир Рюмин: Мы фактически из людей делаем пофигистов в хорошем смысле, мы их немножко распушим, раздергаем… Я иногда говорю: «Простите, чтобы вы были здоровы, психологически устойчивы, мы вас будем немножко портить». Все говорят «надо так, надо так» - никакой идеальности нет. Эмоциональность на самом деле субъективна, здесь нет объективности. О какой сдержанности можно говорить, когда идет жаркий спор?
Анастасия Сечина: Я пытаюсь спроецировать на конкретного человека, который, допустим, накануне действительно закупился всем необходимым, проявил все признаки человека, который поддался на эту волну. Прошли какие-то дни, миновал конец света, человек сидит с этими спичками, свечками, вспоминает наш сегодняшний эфир и думает: «Что-то, видимо, у меня не так, видимо, я загнался» (смеются). Он как-то должен на себя посмотреть со стороны?
Владимир Рюмин: То, что вы говорите, великолепно. Это называется рефлексией. Получается чуть запоздало, но когда он сидит и думает «господи, какой я все-таки не такой, что ж я делаю», может сходить к психологу, провентилировать, побеседовать. Может быть, и в этом польза, что человек начинает задумываться.
Анастасия Сечина: Пишут нам также: «Современное общество как раз культивирует идею быть самым лучшим, №2 – значит, проиграл и так далее».
Владимир Рюмин: Ой, это так плохо, вредно, ужасно. Вот поэтому у нас идет тревожно-депрессивное состояние.
Анастасия Сечина: Потому что постоянно: «Вперед, вперед, давай!»
Владимир Рюмин: «Будь самым лучшим, бери амбициозные планы!» Знаете, остановиться бы и оглянуться.
Анастасия Сечина: Моя любимая фраза (смеются). До эфира мы еще с вами обсуждали аспект, что этот повышенный интерес может быть связан с нехваткой чего-то такого, что за пределами нашего понимания. Не то чтобы мы по этому тоскуем, но чего-то «сверх» не хватает. Популярность «Битвы экстрасенсов» - это про то же самое.
Владимир Рюмин: Есть люди, которые постоянно ищут то, чего нет в реальности, они уходят от быта. А есть люди, которые периодически, спонтанно активизируются трансцендентно. Мораль, «какой я?» - многие люди спрашивают. Это экзистенциальный вакуум, еще так можно назвать. Наше время – время экзистенциального вакуума. «Какой я? Что я буду делать?»
Анастасия Сечина: Ответов на этот вопрос нет? Мы не успеваем их себе задавать?
Владимир Рюмин: Не успеваем, а иногда даже не думаем, что надо их задавать и всегда обсуждать в диалоговом режиме с профессионально подготовленным собеседником.
Анастасия Сечина: Мы к концу эфира приходим к двум формулировкам. Все эти истории вокруг конца света связаны, во-первых, с очень сильным уровнем стресса, который есть во всем обществе, и экзистенциальным вакуумом. Это симптом этих двух явлений.
Владимир Рюмин: И хорошо, что мы об этом говорим, между прочим.
Анастасия Сечина: Во второй части «Дневного разворота» наш гость – Вячеслав Михайлович Раков, кандидат исторических наук, культуролог, доцент кафедры гуманитарных дисциплин НИУ ВШЭ.
Вячеслав Раков: С праздником, с Апокалипсисом вас, дорогие товарищи.
Анастасия Сечина: Вы были у нас в проекте «Время Ч.», и у вас состоялся потрясающий, на мой взгляд, разговор о явлении поддержки Шурмана. Сейчас хотелось бы услышать от вас таких же оценок явлению конца света в массовом сознании.
Игорь Лазарев: Ожидание и ажиотаж.
Анастасия Сечина: Ведь мы видим, что это не просто обсуждается, шутится.
Игорь Лазарев: Мы уже приводили пару примеров в первой части эфира. Когда люди могут продать квартиры, уехать в ожидании конца света в сельскую местность, когда начинают массово закупаться солью и спичками, все это выливается в реальность.
Анастасия Сечина: Мне вчера сказали: «Надо веревку с собой взять на работу. Если вдруг свет закончится, можно будет привязать и по этой веревке куда-нибудь пойти, чтобы по ней же вернуться». Людьми начинают предприниматься конкретные действия, как вы это объясняете?
Вячеслав Раков: Тем, что мы живем в эпоху зрелой и тотальной массовой культуры, уже информатизированной, чье большое тело пронизано информационными сетями, проводками, все слухи распространяются мгновенно. И, конечно, СМИ муссируют эту тему, некоторые зарабатывают на этом деньги. Если бы у меня был магазин, я бы вел отсчет «До Апокалипсиса 5… 4… 3… 2… 1… День! Покупайте нашу продукцию по апокалиптически низким ценам, только для вас!»
Анастасия Сечина: Хорошая идея, жаль, что поздно. Распространение информации – понятно, мы уже это обсудили.
Вячеслав Раков: Еще одна причина, если позволите. Наше время переломное, когда заканчивается эпоха, назовем ее эпохой современности, которая тянется с XVI века. Так мне представляется, большой исторический цикл современности на рубеже 20-21 столетий заканчивается. Мы в точке миллениума. Около 1000 года, 2000 года – скажем, 1000 год в Европе был годом, когда все напряженно ждали конца света.
Анастасия Сечина: Наш сегодняшний день не последний в истории и, наверное, на нашем веку, когда мы будем его ожидать.
Вячеслав Раков: И люди ощущают перелом.
Анастасия Сечина: Это безумно интересно, потому что с полем распространения информации все более-менее понятно. А вы говорите – современная эпоха с XVI века. Как вы определяете эти границы?
Игорь Лазарев: Да, можно краткую характеристику?
Вячеслав Раков: История, мне кажется, движется большими циклами. У каждого есть свой генезис, зрелость, кульминация, позднее время. Сейчас мы, по моим и не только моим подсчетам, носильники поздней современности, когда эпоха остывает. Признаки – упадок морали, вспомните поздний Рим, один из аналогов нашего времени. Закат античности, людям нужны хлеб и зрелища, мораль отменена, мы сейчас поклоняемся деньгам, золотому тельцу.
Анастасия Сечина: То, о чем мы тоже говорили в первой части. «Успех, вперед, будь первым…»
Вячеслав Раков: Мораль – это атавизм. Рушатся старые институты – старый образ экономики сходит на нет. На месте материальной появляется виртуальная экономика, экономика высоких финансовых спекуляций. Меняется искусство, ценностей больше нет. Заканчивается эпоха больших стилей, как еще говорят, больших нарративов. У нас больше нет больших идей и смыслов, мы между «уже не» и «еще не». Все старое заканчивается, обрывается, мельчает, истощается, новое же еще не возникло. Новых мальчиков и девочек, глаза которых сияют энтузиазмом, еще нет, но, я думаю, что они появятся. Люди подспудно, подсознательно ощущают, что мы реально на переломе эпох. В этом смысле действительно происходит Апокалипсис, другое дело, что это Апокалипсис, который мы скорее чувствуем, чем замечаем. Этот Апокалипсис происходит в глубинах, сейчас каждый день во многом апокалиптичный.
Анастасия Сечина: Что должно произойти для того, чтобы мы перешли границу?
Игорь Лазарев: Когда должна произойти перезагрузка?
Вячеслав Раков: Думаю, что уже происходит. Мы уже понимаем, что действительно зависли в какой-то межэпохальной лакуне, паузе. Это уже начало перезагрузки.
Игорь Лазарев: Перезагрузка начинается с ее осознания.
Вячеслав Раков: С осознания того, что мы живем в кризисное и в этом смысле апокалиптическое время. Еще и это накладывается – мы живем, во время чреватое катаклизмами и, может быть, даже катастрофами, которое течет очень быстро. В Апокалипсисе, Откровении Иоанна Богослова, один из ангелов клянется, что времени больше не будет. Как звук переходит сверхзвуковую грань и его не слышно, так время убыстряется, переходит какую-то грань, за которым его в каком-то смысле не будет или оно мутирует.
Анастасия Сечина: Членение на некие периоды вы основываете уже на существующем опыте. Как у окончания, так и у начала эпохи есть определенные типичные признаки. Их хотелось бы понять.
Вячеслав Раков: Симптомы кризиса, я думаю, налицо, это экономический кризис.
Анастасия Сечина: Их мы проговорили, а теперь дальше. Вы говорите, что мы переходим некую границу, первый шаг к переходу – осознание того, что мы находимся в этой лакуне. А что должно происходить дальше согласно историческому опыту?
Вячеслав Раков: Появляются люди, которые уже не хотят жить так, как живет большинство. Скажем, им скучно тусоваться каждый вечер в одних и тех же клубах, где трясут своими попками девочки, простите, это все тоска. Тоска становится просто зеленой, и каких-то мальчиков и девочек от этого гламура начинает тошнить. Они хотят новой серьезности, один из симптомов выхода из кризиса – то, что я называю «новая серьезность». Появляются люди, которые хотят чего-то реального, не попсы, а чего-то более глубокого, серьезных перемен не только вовне, но и в себе самих. Вот тогда возникает новый человек. Новая эпоха начинается с того, что появляется новый человеческий потенциал.
Анастасия Сечина: То, что мы зовем пассионариями?
Вячеслав Раков: Совершенно верно, пассионарии, харизматики. Появляется новое поколение, которое будет создавать новую эпоху. Оно начинается с пассионариев, которых я называю интуитами, с людьми, наделенными харизматическим даром, которые составляют творческое меньшинство. Они создают новую подвижную текучую образность, интуиты мыслят не понятиями, а образами. В их сознании появляется новая образность, которая потом должна быть переведенной на язык новых понятий. За пассионариями приходят интеллектуалы, которые переводят эту текучую подвижную образность в язык четких понятий. Что-то теряется, как всегда при переводе, но возникает новый интеллектуальный мир, те самые большие идеи, смыслы, которые форматируют факты, ставшие сейчас просто грудой. Факты нуждаются в формате, а формат фактам придают именно новые идеи и смыслы.
Анастасия Сечина: Имена нам назовете?
Вячеслав Раков: Имена этих людей еще неизвестны, они только выходят из подполья.
Анастасия Сечина: Это да, я про исторические примеры, которые в известном нам периоде выступали в роли тех самых людей, способствовавших переходу.
Вячеслав Раков: Если античность, то это, конечно, новая духовная элита, новые харизматики. Это Антоний Великий, авва Пахомий, основатели монашества, которые ушли от мира. Их пустынь была лабораторией нового человека, он вышел оттуда. Я всегда говорю, что новый человек – это софт, а потом человек облекается оболочками, и появляется новый компьютер. Но в основе софт, это человек. Если говорить о начале средневекового и начале современного цикла, это гуманисты, которые мыслили по-новому и предложили новый понятийный инструментарий. А потом, в XVII веке, это новые физики, математики, философы. Так рождалась новая эпоха – появляется новый, суверенный, самодостаточный человек. Он сделал все, что он мог, та модель, вокруг которого облеклась современность, кончилась. Это мое глубокое убеждение. Появляется новый человек. Каким он будет, сложно сказать, но он будет прежде всего человеком, который, как говорили в мое время, сечет поляну. Это интуит, который разомкнут, потому что мы сейчас замкнуты на своем «Я». Поздний современный индивидуализм становится откровенно патологичным, нужна новая коммуникативность. Нужна новая среда, солидарность, теплота в отношениях, потому что мы живем в холодном мире и остывающей эпохе. Такие люди будут источниками морали, добра и теплоты.
Анастасия Сечина: Мы говорим в первую очередь о том, что они будут транслировать некую идею? Скажем, материальные воплощения приближают нас к новой эпохе? Банально, не знаю, нанотехнологии какие-нибудь – это то, что приближает нас к переходу или все это чушь?
Вячеслав Раков: Насчет нанотехнологий не знаю. Я бы не хотел, чтобы современным человеком, который создавал новую эпоху, был киборг – человек, в плоть которого вживлены чипы, которые регулируют кровяное давление, работу сердца. Есть такая точка зрения. Это будут люди, может быть, даже с чипами, но главное, что их будет отличать – новый внутренний опыт. Не столько, наверное, нанотехнологии, сколько информационная среда, Интернет, быстрота распространения и доступность информации – это то, что будет приближать появление нового человека, мне так представляется.
Анастасия Сечина: Идут ли дискуссии в научной среде на тему того, что за идеи могут увлекать этих людей?
Вячеслав Раков: Я повторю, что идеи будут не первыми. Сначала появятся эти люди, у которых появится некий внутренний, духовный в своей основе опыт. Появится новая духовность, которая не обязательно будет противоречить старой, потому что традиционная в своей основе бездонна. Тут может быть несколько вариантов. Могут появиться люди, которые будут создавать собственный духовный путь, но для этого одной жизни, как правило, недостаточно. Поэтому не надо изобретать колесо. А уже потом появятся новые идеи, которые выдвинут либо интеллектуалы, которые идут за этими людьми, либо интуиты, которые обладают способностью переводить самих себя. Лучше, если два в одном, чтобы я тут же осознавал и вербализовал эту интуицию. Что это за идеи, мы пока не знаем, потому что их еще нет. Мы пока в безыдейном пространстве, располагаем только фактами, которые пересказываем. Наше образование, например – это просто трансляция старых фактов, и в этом кризис образования.
Анастасия Сечина: Не ведется дискуссия даже о том, что может быть в основе этих идей? Не знаю, сейчас скажу какую-нибудь ерунду – может быть, космос или новый формат экономики, который вытащит страны третьего мира? Нет даже предположений, что может способствовать тому, чтобы у этих новых людей горели глаза?
Вячеслав Раков: В духовном плане, и я думаю, такие дискуссии ведутся, например, взять трансперсональную психологию Грофа или духовность Нью Эйдж. Или, например, какой-нибудь Абрахам Маслоу, который говорил, что новый человек будет разомкнут. Идею разомкнутости поддерживают очень многие, новый человек будет ощущать себя частью, снова вернется в мир. Современный человек начинал с того, что отделился от природы и стал этим современным индивидом, который ни с кем себя не сравнивает. Сейчас мы этот путь прошли – все, нужно размыкаться, найти себя в большом мире. Это одна из идей - как вернуться в большой мир, космос, общество? Как перестать быть патологическим эгоистом, индивидуалистом? Хотя бы одна из этих идей.
Игорь Лазарев: А если это спроецировать опять на тему ожидания конца света? Каким образом нынешняя дата отличается от предыдущих, потому что ведь не первый и далеко не последний раз люди ожидают конца света?
Вячеслав Раков: Далеко не первый. В 1993 году (???неразборчиво) обещала конец света, в 1999 году Аум Синрикё, но мне кажется, они что-то уже чувствовали. Люди, может быть, с небольшим бзиком, но в то же время чувствующие какие-то тектонические процессы, выражают это по-своему. Порой сумасшедшим образом, но где-то в глубине они чувствуют, что что-то происходит.
Анастасия Сечина: Ну, вы же говорите, перевод всегда искажает.
Вячеслав Раков: Наша эпоха реально апокалиптична. Но не в том смысле, что все, кранты, наступит всеобщий кирдык, метеорит, шахиды взорвут все крупные города планеты, все уже наготове… Мы сейчас скорее апокалиптичны в том, что мы чувствуем, старое становится новым, и мир линяет, мутирует на наших глазах. Мы уже вошли в Апокалипсис, мы уже внутри, он уже давно здесь. Это надо осознать, признать и извлечь из этого максимальную пользу. Новые мальчики и девочки будут детьми Апокалипсиса, если угодно, потому что Апокалипсис заставляет человека меняться. Когда все хорошо, человек не меняется, а когда ты на грани, на краю, старая привычка отпускает. Меняться можно, только будучи на краю, так все будет и в этот раз.
